Вот Каринкина рецензия без редактуры:
Белый храм на облаках. О произведениях А. В. Костюнина Благие намерения привели к «светлому» тупику.
А. В. Костюнин.
Проза занимает место в литературе только
благодаря содержащейся в ней поэзии.
Рюноскэ Акутагава.
Спустя почти десять лет после достопамятной смены тысячелетий русская литература оказалась на перепутье, как пресловутый витязь перед камнем с географическими ориентирами. Но если у витязя выбор был богатый, то словесность, волею Мойр, находиться в странном плену собственных возможностей. С одной стороны – западные эксперименты, чьими следствиями явились постмодернизм и постпостмодернизм, с другой – целая артель «новых реалистов» с их ностальгией по девяностым годам и несчастному детству, там, в конце века, законсервированному. Постмодернистов сегодня в России нет, и не может быть, и не предвидится. Умонастроение, беспредельно легкомысленное, запредельно лёгкое, легковесное состояние так не свойственны тому миру, что воспитан откровениями Ф. М. Достоевского. Постмодернизм не чужд литературе, но – чужероден и, уже поэтому, не понят. Строй русского языка, требующий предикаты, идёт в разрез с самим актом смерти писателя, ведь любой текст может быть написан кем угодно – хоть «добрым дикарём» Ж. Ж. Руссо, хоть «злым» Т. Гоббса. Текст безадресен, текст абсолютен, а это уже нарушение двух традиций – собственно литературной и языковой. Язык гораздо более индивидуален, чем речь. У языка нет законов, как у риторики, есть правила и механизмы; язык разниться на группы и семьи, речь – только на разницы в словах и величины предложений. Ошибка с грифом «речевая» прощается и забывается быстрее грамматической, поскольку грамматика – роднее, с ней сближает привычка и учебник; с ней слова обретают отсутствие смысла настолько, чтобы, по стихотворению, иметь «точность точно под хмельком» . Мы читаем тексты только ради самого убеждения в отсутствии смысла, иначе текст изучения не стоит – в нём и так всё ясно.
«Новые реалисты» печатают квинтиллионы манифестов и декларируют самую страшную идеологию - «отсутствие всяких идеологий». Они говорят, что пишут «как в жизни», но в том то и дело, что в жизни ничего не происходит и редко что случается. Они вырвали страницу из истории России – и рассказали её на свой лад, прибавив грязи и убрав всё остальное. Они говорят, как пишут, и пишут, как говорят – бедными, короткими фразами, рутинными, подслушанными диалогами. Они бедны на сюжеты, они переписывают в лучшем случае, переписывают, что-нибудь из классики, крича о своей независимости от неё, вечно глубокой. Язык их произведений должен быть наполнен богатством, хотя и богатством несколько специфичным – лозунги и фразы, ставшие клише советской литературы; списанный у криминальных кругов язык девяностых и филологичность И. А. Бродского, наконец, то, что пришло в Россию сегодня. Но и этого нет, потому что, раз всё упрощается до уровня их, реалистов, «жизни», то и язык упрощается, с болью уходя в тупик.
Критика ищет среди реалистов лучших, но эти лучшие сочиняют автобиографии и считают это достаточным основанием для описания своего поколения, конечно, самого несчастного поколения за всю историю человечества. Существуют писатели, которым не стоит писать, или, может, наоборот, существуют читатели, которым не стоит читать?
Будучи почти что тем витязем на перепутье, русская литература в лучших традициях жанра получила и третью возможность хотя бы на время избежать тупика и заката.
Добавлено (23 Авг 2009, 12:31)
---------------------------------------------
Произведения «вне школ» запоминаются даже не столько своей автономностью, сколько аутентичностью языка и архитектурой образов. А. В. Костюнин, судя по всему, не является поэтом, но он поднял замёршую в Студёном море северную прозу до уровня поэзии лирической. Язык каждого рассказа что вода кротка – прост, тих и чист; но каждое слово стоит на своём месте и их, слов, быстрый хоровод заставляет переживать читателя каждое ясное утро, каждую охоту, каждый звёздный вечер. Северный край укрывает поглубже героев «Колежмы», «Таниной ламбы» или «Рукавички», затеняя смыслы, окутывая какой-то извечной, мастерски выверенной мудростью знающего, что всё не только случится, но и пройдёт. Потому к каждому произведению в книге есть эпиграф, а к тому, что не имеет нескольких цитат вначале, звучат таким посвящением все рассказы, заполнившие собою долгие карельские дивные зимы и вёсны...
Эпиграф здесь выступает как предвосхищение, подсказка, намёк, эпиграф читается откровением. Источники эпиграфики богаты и в то же время предсказуемы, глубоки и лаконичны, как и сами сюжеты. На основании этих источников можно выделить три основных – фольклор (руны «Калевалы») и некоторые жанры постфольклора (объявления, кулинарные рецепты, девиз мореходов, что латынью подтверждает храбрость Помпея Великого ). Это и афоризмы различных писателей и поэтов, принадлежащих разным эпохам и литературным традициям от Андре Моруа, Оноре де Бальзака до стихов Владимира Ерёменко.
Даже не красной нитью, а целым красным канатом читаются как в строках, так и между ними проходят слова Евангелия, и упоминания о Рождестве, Пасхе, иконах неотступно следуют за читателем.
Евангелие здесь не священная часть священной книги, а почти со-бытийная реальность по кадрам, крупицам, рассказывающая печальную историю простого человека. В «Рукавичке» практически повторены евангельские события, и грешными в очередной раз оказались все. «Праведников» практически вывернули наизнанку, раздели, их встретила тяжкими испытаниями новая эпоха. Они формально правы – они наказывают воров, грешников, прощать коих совсем не обязаны. Главный герой трижды совершает грех – так или иначе, именно у него находят пропажу; он является вором; он сам себе оборвал жизнь. Трижды грешник оказывается вдруг, сам того не подозревая, оправданным Иудой. Иисус нуждался в этом ученике больше, чем последний в Учителе, потому что без предательства, без брошенной тени, трагедия, разыгравшаяся в Иудее эпохи Тиберия, не была бы столь драматична. Все кругом – равнодушны и автоматически правы, потому что неправый уже выбран; только одного рассказчика мучает сомнение, и он тоже автоматически становится раскаявшимся грешником. Вообще, «Рукавичка» - самая пронзительная история из всех, что населяют книгу «В купели белой ночи». Какими-то смазанными, пастельными тонами рисуется плюсквамперфектная реальность, из которой доносятся лишь голоса одноклассников и недовольных наставников. Маленькая, тёплая, но, по сути, бесполезная вещица мгновенно рушит всю жизнь Юры Гурова, превращая его в изгоя и вора, и это притом, что создана она была из самых благих побуждений эстетического характера. Главный герой потом всю жизнь будет воровать, воровать, в первую очередь, то внимание, которым оказался обделён в детстве. Сама эпоха лихих, голодных, отчаявшихся, но ведь и отчаянных последних годов прошлого тысячелетия вторит ему и его судьбе.
Добавлено (23 Авг 2009, 12:32)
---------------------------------------------
Любой эпиграф А. В. Костюнина подходит к любому его рассказу: они взаимозаменяемы и взаимодополняемы; но всей своей совокупностью массивы его прозы звучат прологом и посвящением к повестям, достойным исследования в области микроистории. Лейтмотив этих произведений - родина и любовь к ней, когда суровой, когда ласковой, часто дарующей испытания, но при этом дарующей силы для их преодоления.
Герои А. В. Костюнина отнюдь не идеальные люди, одерживающие кадмову победу над обстоятельствами, превратностями, терзаниями. Они попытались сломать несгибаемую судьбу, и этот бунт оказался удачным, даже если смерть сводила все счёты на нет.
«По собственному следу» и «Утка с яблоками» относятся к тому странному разряду книг, где рассказчик, оглядываясь на собственную жизнь и собственный народ, повествует о них же, вставая на место не то историка, не то этнографа, где он вынужден дать всему этому оценку в шкале, наиболее родной для читателя. «Не нам судить прошлое», но не судить – значит, стать ненужным, и ирония Христа про несудимую будущность грозит бедой и потерей. Воспоминания стерегут внимание читателя, заставляют его самого жить в унисон с героями, они, герои, ловят на слове, они ежеминутно пытаются что-то сказать, предостеречь и предвидеть, но попытки их подобны попыткам Кассандры отвести ахейский меч от Трои. Читатель уходит в далёкие северные снега, года и разрозненные смутные видения, читатель даже боится сделать следующий шаг, потому что каждая фраза Костюнина – это чистые нервы, оголённые провода.
Обе книги наполнены, как всегда у этого писателя, светом и добротой, удивительной, редкой любовью к тем, кто, волею славной Тюхе, переживают страсти 1930-1950 годов. История, строгая Клио, здесь очеловечена, лишена стилона, но – не лишена стиля и жуткого обаяния времени. Здесь люди просто живут, а все события, потрясения и постановления приходят из вне, сверху, спускаются деревенскими улочками, обваливаются, как своды шахты, ждут своего собственного часа как долгожданные встречи.
...Существуют книги, которые, Слава Богу, не имеют смысла и потому их можно писать до бесконечности – ведь смысл, говорят, нуждается в поиске. Тогда эпиграфы становятся окнами в тот мир, о котором хотел сказать автор и потому вспоминается невольно строфа Ольги Шиленко :
Когда уйдут вражда, болезни, зло,
Вернусь на Землю. На земле светло...
Ну а пока дорога вся в камнях.
Я строю белый храм на облаках.
К белому храму А. В. Костюнина идут читатели, и, кто знает, к чему приведет эта тропинка...
В описании темы все сказано. 
